По Центральной улице, единственной асфальтированной и освещённой в селе, шли два общепризнанных баламута Колька Лещев и Санька Кешоков. Вечер был поздний, ноябрьский, и морось, холодная и липкая, заполняла всё слабо видимое пространство. Парни плелись молча, понуро обходили лужи, шмыгали носами, да то и дело озаряли спичечным пламенем измятые лица, подкуривая отсыревшие сигареты. После очередных проводов, затянувшихся на трое пьяных суток, в организме и на душе каждого лежал тягостный осадок. Обрили и забрали в армию последнего из осеннего призЫва дружка и сразу остались они в осиротевшей без молодёжи Абрикосовке, как две каланчи на пустыре. Всех одноклассников проводили, везде отгуляли и оказалось, что в нынешний вечер деть им себя абсолютно некуда, заняться нечем. Вот и шастали вдвоём по тёмным осклизлым улицам в поисках браги или самогона для опохмелки. О лучшем и мечтать не приходилось: времена настали смутные, антиалкогольные. Даже у заядлых самогонщиков стало непросто выклянчить запретное лекарство! Друзья обошли уже с десяток нужных дворов, где долго и зазря дозывались хозяев. Те либо вовсе не откликались, либо, выйдя и узнав в чём дело, криво усмехались; другие понимающе разводили руками; третьи советовали к кому бы обратиться ещё. Ну, а с одного подворья страждущих попросту погнали взашей. Было от чего вздыхать и чертыхаться. Да и время подкатывало к полуночи. Одно за другим, вместе с выключаемыми телевизорами, гасли в глубинах домовладений тёплые голубоватые окна. Более искать было негде, податься некуда и замёрзшим ребяткам ничего не оставалось, как дойти до Центра, чтобы разойтись по домам. Миновали безмолвное кладбище, лежащее почему-то посредине села. Остро пахнуло тяжёлой прелью, сырой землёй и ещё чем-то особенным, пугающим с детства. Слева потянулся ореховый парк с распаханной между деревьями почвой. Впереди, сквозь ветки давно облетевших тополей, ограждающих парк от дороги, просматривалась тёмным треугольникам крыша клуба. А дальше, за клубом, открывалась площадь, по периметру которой расположились все местные достопримечательности: овощная кладовая, сельмаг, здание сельсовета и кирпичная одноэтажка детского сада. Это и был Центр. Сыпучая влага превратилась в мелкий, противный дождичек. Путники сгорбились ещё ниже и зашагали быстрее. Уже подходили к клубу, закрытому на бесконечный ремонт, как вдруг из-под столба электроопоры выбежал крошечный, мокрый, облепленный грязно-белой шерстью котёнок. Он нерешительно остановился, открыл игрушечный ротик и жалобно, с писком, прохрипел: - Мяу-ув, мяу-ув! Не получив ответа, беспризорник заковылял навстречу людям - на ниточках-лапках, тощий, с жалким дрожащим хвостишкой. - Мяу-ув, мяу-ув!.. Лещ, шедший чуть впереди, услышав раздражённое Кешино ругательство, нагнулся, было, поднять бедолагу. Но удар остроносого туфля по тельцу доверчивого существа опередил его. С хрустом, захлебнувшись в вопле, котёнок полетел в темноту и шмякнулся где-то в чёрной парковой пахоте. Лещ выпрямился и оторопело посмотрел на Кешу. Тот, нервно скривив губу, доставал из кармана спички, собираясь подкурить погасшую сигарету. И тотчас горячая, неудержимая волна помчалось по горлу Леща, будто лава к жерлу вулкана. Он не успел осознать, что делает и мощно врезал кулаком прямо в перекошенную физиономию напарника. И только тогда прокричал: - Что делаешь, а? Что делаешь, гад! Но рухнувший в глубоком нокауте Кеша уже ничего не слышал. У Леща перехватило дыхание. Не сразу начиная осознавать реальность произошедшего, он прижимал к языку больно разбитые на суставах пальцы, пытаясь унять внезапную дрожь в руках и теле. В расступившейся ночи было пронзительно тихо и пусто. Лишь шелестел неотвязный дождичек и безучастно светился фонарь на столбе. Но теперь на слякотном асфальте у ног Леща лежал, завалившись на бок, его лучший друг Санька! Быстрым пульсом в жилке на виске Кольки застучали-поскакали гулкие секунды. С трудом оторвав взгляд от поверженного, он шагнул в раскисшую кашу пахоты и, проваливаясь в ней, пошёл в направлении падения котёнка. В полумраке ткнул рукой в скользкую земляную кочку. - Не это! Потрогал другую. - Не то! Раздавил следующую. - Где же?! После очередной пробы нащупал, наконец, мокрое, ещё тёплое тельце. Котёнок был мёртв. Лещ безнадёжно опустил его на землю и с яростью глянул на дорогу. Кеша лежал в той же неудобной позе, неподвижный, будто насмерть сбитый умчавшимся автомобилем. «Убил!» - пронзила ясная, ужасающая мысль. Разрушающе заломило сознание, сердце трусливо заныло и сжалось. Он судорожно бросился к потерпевшему. Кеша дышал. Из заметно вспухшей рассечённой губы сочилась и размывалась дождём тёмная кровь. Лицо в тусклом фонарном свете казалось мертвенно-жёлтым. - Кеша! Саня! – испугано озираясь, затормошил его склонившийся товарищ. – Ты что? Ты вставай, слышишь! Кеша зашевелился, повернул приподнятую на руке друга голову, неясно различил его взволнованное лицо. - Ну вот. Вставай, вставай, Санёк! Я не хотел. Сорвалось сдуру. Только вот, зачем ты так? Это же котёнок - маленький, живой!.. Был живой, - сбился Колька. Но Кеша смотрел на него, словно смутно что-то припоминая… И вдруг он резко отпрянул, вырвался из поднимающих рук, поскользнулся в луже, упал, вскочил и молча, как-то боком, боком, дико оглядываясь на изумленного приятеля, побежал вдоль клубной ограды. Не глядя на неё, Санька наощупь стал искать проход в ней и, найдя первую же лазейку, исчез в темноте. Совершенно обескураженного Леща вновь обступила тошнотворная тишина. Разросшийся дождь беспощадно сёк задубелую щёку, с козырька набухшей кепки катились частые крупные капли. Колька удручённо смотрел туда, где скрылся Саня. - Убежал кореш, испугался… Что же делать теперь? – думал он. – Догнать? Домой к нему придти и морду подставить – пусть бьёт! Растерянность, не найдя ответа, ёжиком свернулась в клубок. Тягучая сонливая апатия стала обволакивать мозг. Лещ тяжело вздохнул и отсутствующе поплёлся в сторону своего дома. Но вдруг вспомнил, остановился, торопливо возвратился к роковому столбу. По свежим следам полез в чёрное месиво. Сразу нашёл убитого котёнка и коленями опустился в вязкую пашню. Пригоршнями разрыл податливую почву. И возродилась злость. «Друг!.. Живодёр, а недруг! Так долбанул котёнка… За что? Зачем? И – ногой, насмерть…». Дождь стучал по спине, колени стыли в промокших штанинах как голые, под сбитую на костяшках кожу набивалась грязь. Но Колька только отплёвывался да вытирал скользким рукавом болоньевой куртки лицо. Вырыв достаточную ямку, положил в неё кошачий трупик, загрёб землёй и, отломив веточку, воткнул её в детскую могилку. «Теперь - всё!». Но мысли не успокаивались: «А я? Сам-то что натворил? А если бы убил Кешу?! Ведь и такое случается. Ведь мог человека за котёнка убить! Эх! Бросать нужно все эти пьянки. В военкомат идти, на службу проситься. Хватит отсрочки давать!». Лещ встал. Пытаясь отряхнуть брючины, лишь размазал по ним жирную, что солидол грязь, и, смазывая её на ходу с пальцев, выбрался на асфальт. Выбрав лужу покрупней, обмыл обувь и руки. Затем достал из внутреннего кармана раскисшую пачку сигарет, тщетно попытался закурить, и от досады раздавил сигарету, точно дохлого червяка. - Ничего себе похмелочка! - проговорил он с мрачной ухмылкой, затем ещё раз всмотрелся в темноту парка, где ничего не различил, и, нервно сплюнув, быстро пошёл домой. Январь 1986 г. |